На Белом море был такой хозяйственный берег - на него народ ходил чистить котлы, сливать воду после промывки, чистить зубки этцетера.На Белом море был такой хозяйственный берег - на него народ ходил чистить котлы, сливать воду после промывки, чистить зубки этцетера. Берег этот выходил как раз на два соседних острова и материк на фоне; песок был хаотически усеян валунами разного калибра. И вот всё это дело ты в итоге видел раз десять за день - начиная с утренней полубессознательной вылазки за личной гигиеной и заканчивая чисткой зубов в ночи ровнёхонько перед отбоем.
И эта картинка завладевала твоим мозгом, и, даже изученная до мелочей, притягивала внимание - каждый год всё больше. Каждый год на каждом фотоаппарате как штык появлялись снимки этого берега - в туманной дымке, в дождь, в солнце, на закате, а потом ещё десять раз в разные моменты прилива-отлива. Горизонтально и вертикально. Это было такое колдовство. Чем больше смотришь, тем больше хочешь смотреть: как валуны отражаются в уходящей в море воде, как на следующий день они нигде не отражаются, и их контуры поглощает туман, как там идёт дождь и шторм, или как в солнечный день не происходит НИЧЕГО, только рябь по воде и ветер.
Женя Теровская, кратковременный младший руководитель лаборатории, в этом году завладела распечатанной панорамой этого берега и повесила её над кроватью. Серьёзно, это колдовство.
И сейчас у меня то же самое происходит, когда я оказываюсь на стрелке Васильевского острова. Вот как на первом курсе в половину девятого в декабре я вдруг принималась пялиться на Петропавловку, так и сейчас, через два года, я встаю на мосту и смотрю. Иногда ещё хватаю (если есть) своего злосчастного спутника за пуговицу, страстно шепчу ему - Красота! Гармония! Ритм! - несколько раз тыкаю в башенку кунсткамеры, после чего снова успокаиваюсь и созерцаю. серьёзно, там такая любопытная игра линий, я не знаю, как эти детали называются
Самая смерть - это исаакиевский. Его как раз видно из окна многих аудиторий филфака. Если его видно, то я сажусь, подпираю щёку ладонью и смотрю.
В солнечные дни собор щеголяет мраморной облицовкой, выигрывает за счёт тёплых коричневых тонов. Кроме того, в солнечные дни он прямо-таки избыточно огромен, такой пузатый ортодоксальный куб. В такие дни в фокусе литые барельефа на дверях и фронтонах. Ангелов не видно. Купола не видно. Собор впитывает тепло.
Зато в дождливые дни купол сияет. Вся позолота в городе на фоне низкого неба приобретает тёмно-золотое свечение. Исаакий приобретает этакий нимб, окружённый ангелами. Кругом греют тучи четыре младших купола. Облицовка? Фех! Барельефов не разглядеть.
Причём как пить дать, город строился, чтобы смотреться в дни, когда гости города не выходят на экскурсии без гидрокостюмов. В дождь горизонт выглядит, как кардиограмма с позолоченными пиками.
Дальше, за собором, начинаются очень красивые места. Там, насколько я понимаю, в позапрошлом веке селились государственные учреждения, а ещё дальше - стояли частные дома. Это невысокие здания, выкрашенные в светлые цвета. Всё соизмеримо с человеческим ростом. Мосты маленькие. Решёточки с загогулинками. Страаашные подворотни. Рядом где-то школа, каждый раз, когда я оттуда часа в три возвращаюсь, откуда-то возникает толпа молодцев лет пятнадцати в чёрных куртках-шапках и, гогоча, рассасывается по домам.
Кроме цветов жизни, никакой другой жизни в этих местах нет: дома до сих пор занимают госструктуры пополам с офисами. Слабое оживление возникает, когда в час-два дня сотрудники выбегают пожрать. Всё остальное время на улицах пусто. Магазинов нет (в очевидных местах, они ныкаются в труднодоступные закоулки), кафе нет, один главпочтамт возвышается, как оплот чего-то бытового и жизненного. Главпочтамт, кстати, классный изнутри, там куча фишечек и наворотиков. Они, ясен пень, ломаются то и дело, но всё равно, там такая гордая уборщица рассекает на такой жужжащей очистительной машине ХD
Завтра я туда поеду с утра, пялиться на Исаакиевский и заодно в манеж, на Мир Камня, фигнюшечек себе купить 8D Эх, Питер, любовь моя.